В предновогоднюю ночь
Москва в канун Нового года была похожа на огромный праздничный базар. Огни гирлянд слепили глаза, витрины магазинов сверкали, а снег под ногами скрипел, смешиваясь с грязью. Люди, закутанные в шарфы, спешили по своим делам, но на их лицах светилось ожидание чего-то нового, лучшего.
Из метро «Арбатская» вышел человек. Невысокий, худощавый, с портфелем в руках, он выглядел усталым, но в его глазах горел огонь. Это был Авраам Лазаревич Гольдштейн, учёный, который последние пятнадцать лет работал над устройством, способным менять человеческие мысли. Его изобретение, названное «Мозговым гармонизатором», должно было избавить людей от злобы, страха и ненависти.
— Что такое свобода? — бормотал он себе под нос, пряча лицо в поднятый воротник.
Гольдштейн был непростым человеком. Физик, когда-то работавший в крупном институте, посвятил себя странному изобретению — машине, которая должна была не устраивать революции, не насаждать догмы, а лишь помогать людям думать по-другому.
Но чем ближе Авраам был к завершению работы, тем сильнее его охватывали сомнения. Чем дальше продвигались его эксперименты, тем яснее ему становилось, что люди вовсе не стремятся к переменам. Они привязаны к своим страхам, как к тёплой шерстяной шали.
— Люди любят свои цепи, — пробормотал он, останавливаясь у витрины дорогого магазина. За стеклом блестели золотые часы и бриллианты, а его отражение казалось таким жалким и чужим. — Свобода их пугает. Им проще жить в своих иллюзиях.
— Свобода — это ведь не право делать всё, что захочется, — продолжал он размышлять, шагая по тёмной улице. — Это возможность жить так, чтобы никого не ранить.
Он остановился перед одним из витражей, на котором красовался роскошный манекен в сверкающем платье. Его отражение в стекле было странным — усталый человек в шапке смотрел на себя как на чужого.
«Но разве я сам свободен? — Вдруг подумал он — Моя машина… Она ведь тоже цепь, только тоньше. Я хотел освободить мир, а на самом деле — поставить его на свои рельсы…».
Диалог с незнакомцем
— Здравствуйте, Авраам Лазаревич, — раздался рядом голос.
Гольдштейн обернулся. Перед ним стоял мужчина среднего роста в сером пальто и шляпе. Его лицо было необычным: тонкие черты, острый нос, аккуратная бородка и глаза, которые светились умом и странной, почти зловещей добротой.
— Кто вы? — с подозрением спросил Авраам, крепче прижимая портфель к себе.
— Друг, — улыбнулся незнакомец. — Или, может быть, отражение.
— Отражение? — Авраам нахмурился. — Что вам нужно?
— Правду, — тихо сказал незнакомец. — Точнее, правду, которую вы боитесь признать.
— Я не боюсь правды, — резко ответил Гольдштейн. — Я посвятил свою жизнь тому, чтобы дать людям свободу.
— Свободу? — Незнакомец слегка приподнял бровь. — И вы думаете, что ваша машина даст им это?
— Она поможет им избавиться от предрассудков, — сказал Авраам с нажимом. — Она очистит их разум от грязи, от ненависти.
— А если они не захотят? — Спросил незнакомец, его голос был спокойным, но каждое слово резало, как лезвие.
— Тогда её сила заставит, — выпалил Авраам.
Улыбка незнакомца исчезла. Его взгляд стал тяжелее, словно он вглядывался прямо в душу Авраама.
— Вы называете это свободой? — Произнёс он, его голос стал холодным. — Заставить людей думать так, как хотите вы?
— Но я хочу, чтобы они стали лучше! — выкрикнул Авраам, и в его голосе прозвучало отчаяние. — Они сами не понимают, что им нужно!
Незнакомец сделал ещё один шаг вперёд, и воздух между ними стал почти осязаемым.
— А вы понимаете? — Его голос зазвучал громче, а в глазах вспыхнула печаль, смешанная со строгостью. — Вы говорите, что хотите избавить людей от предрассудков, но разве ваша вера в то, что они должны измениться ради вас, не является вашим главным предрассудком?
Авраам замер. Его мысли метались, как птицы, запертые в клетке.
— Вы хотите сделать мир лучше, — продолжил незнакомец, — но на самом деле вы боитесь принять его таким, какой он есть. Вы не видите, что, изменяя себя, вы уже меняете его.
— Что вы хотите этим сказать? — Прошептал Авраам, чувствуя, как дрожит его голос.
— Свобода начинается с принятия, — произнёс незнакомец. — Она не в том, чтобы заставить других подчиниться вашему идеалу, а в том, чтобы отпустить. Измените себя, Авраам, и вы увидите, что мир уже другой.
Незнакомец сделал шаг назад, его фигура медленно растворялась в морозном воздухе.
— Подождите! — воскликнул Авраам. — Кто вы?
— Друг, — донёсся ответ из темноты, прежде чем незнакомец исчез.
Гольдштейн остался стоять, прижимая к груди свой портфель.
В ту ночь он не вернулся в свою лабораторию. Он медленно шёл домой, словно каждое его движение теперь было взвешенным и вдумчивым, будто мудрость незнакомца заставила его по-другому взглянуть на себя, других и мир вокруг.
Размышления и новое утро
Гольдштейн вернулся домой далеко за полночь. Вдалеке гремели фейерверки, возвещая о наступлении Нового года, но он их не замечал. Уставший, он долго сидел у окна своей маленькой квартиры. На столе перед ним лежали чертежи — плоды его многолетнего труда. Он смотрел на них долго, пока мысли не закружились вихрем.
— Я хотел освободить их, но сам был пленником своих иллюзий, — прошептал он. — Разве можно навязывать добро? Разве можно изменить человека, если он сам этого не хочет? Может быть, это я пленник своих иллюзий?
Его взгляд упал на стеклянную лампу, в которой мерцал мягкий свет. И вдруг он понял.
— Свобода, — прошептал он. — Свобода — это освобождение от желания управлять другими. Это способность позволить им самим найти свет внутри себя.
Он медленно поднялся, взял чертежи дрожащими руками и поднёс их к пламени камина. Бумаги мгновенно вспыхнули, треск огня наполнил комнату.
Эпилог
Утро. Москва лениво просыпалась после праздника, Авраам вышел из дома. Снег блестел под первыми лучами солнца, воздух был свеж, а редкие прохожие, которых он встретил на улице, показались ему добрее.
Город, ещё вчера погружённый в суету и тревогу, словно замер, затаился, что-то выжидая. Окна домов походили на тёмные глазницы, а голые ветви деревьев напоминали застывшие скелеты.
Авраам шёл по пустынной улице, его шаги гулко разносились в тишине. Он чувствовал, как холодный воздух обжигает лёгкие, но не замечал этого. Его мысли были заняты вчерашним разговором.
«Свобода», — произнёс Гольдштейн, и это слово, которое, казалось, утратило своё значение, прозвучало из его уст с особой силой и притягательностью. Отчего же мы стремимся быть свободными? От страха? От лжи? От власти? Или, возможно, от самих себя?
Авраам остановился на перекрёстке и поднял глаза к небу. Серые тучи, словно тяжёлые занавеси, скрывали солнце. Но даже сквозь них он ощущал его тёплые лучи, пробивающиеся с особой настойчивостью. Так незаметно, в размышлениях, он дошёл до Чертольского холма. Его утренние размышления привели его к тому, что свобода не в том, чтобы убежать от чего-то или кого-то. Свобода — это выбор, который мы делаем каждый день, каждый миг. Это возможность быть свободным от себя и жить по законам любви.
Гольдштейн стоял, смотрел на заснеженную Москву и улыбался.
— Свобода начинается внутри, — прошептал он, глядя на золотое солнце, пробивающееся сквозь облака. — Пусть этот год принесёт миру мир, и свободу, которую каждый найдёт внутри себя.
Он улыбнулся и шагнул вперёд, навстречу новому дню.
Кармель Аня
